Сайт писателя
Андрея Анисимова

Гарик Хоренович Симонян выглядел бледным и испуганным. И пока полковник ему громко не рявкнул сесть на стул, продолжал топтаться на месте.
- Ну что, гражданин Симонян, нравится в тюрьме? - Спросил Богдан Данилович, сладко потягиваясь. Симонян захлопал длинными армянским ресницами, не поняв, шутят с ним или говорят серьезно. А когда сообразил, что отвечать необходимо, не выдержал:
- А что может нравиться в тюрьме?!
- Это как посмотреть, - ухмыльнулся полковник.
- Вам, конечно, виднее. Но мне кажется, что оказаться на нарах охотников мало...
- Не скажи, Гарик Хоренович. На Западе есть тюрьмы, где ночь в камере стоит дороже пятизвездочного отеля. И от богатеньких любителей приключений отбоя нет. Но давай поговорим о нашем деле.
- Не возражаю. Я бы очень хотел услышать, за что меня арестовали.
- Еще услышишь. У тебя времени много, куда спешить? - Чуменко еще раз потянулся и занял свое кресло: - Видишь, у меня ни магнитофона, ни протокола, ничего нет, поскольку сегодня разговор наш пойдет как бы неофициально, по-домашнему.
- У меня дома стулья помягче. - Проворчал Симонян.
- Получится разговор, вместе на диванчик пересядем. - Пообещал Чуменко и ласково поглядел на армянина: - Итак, ты решил помочь преступникам. Доброта - черта приятная, но опасная. Боюсь, за свою доброту ты уже семь лет схлопотал…
Симонян вскочил со стула:
- Вы же прекрасно знаете, что я ни в чем не виноват. А бумажку эту ваши люди и подбросили. Вот и говорите прямо, что вам нужно.
Чуменко неожиданно расхохотался. Смеялся долго, затем достал платок и вытер им набежавшие слезы:
- А ты хитрый мужик, Симонян. Как догадался?
- А чего тут гадать? Этих бланков у меня на складе отродясь не было, а вы нашли. Мне же не два года...
- Раз ты такой умный, слушай меня внимательно. У тебя теперь выбора нет. Или напишешь мне, что эти бланки принадлежали бизнесмену Штромову, и именно он сотрудничал с подследственной фирмой «Авангард», или ночью в камере получишь ножик под ребра. Решай, Гарик Хоренович. Я не неволю.
Симонян побледнел и плюхнулся на стул:
- Вы серьезно?
- Конечно, серьезно. Время шестой час. Думаешь, я бы стал для шуток в такое время в кабинете торчать? У меня дома жена молодая. - И Чуменко снова расхохотался. Но на этот раз смялся недолго и слезы в его глазах не появились. Симонян сидел на стуле и смотрел на носки своих ботинок. Губы его дрожали.
- Зачем вам это?
- Что зачем?
- Зачем губить невинного человека?
- Вот ты о чем? Опять доброту проявляешь.
- Понять хочу…
- Вообще, это не твое дело. Но я армян люблю, поэтому скажу. - Чуменко пристально посмотрел в глаза арестованного: - Штромов бизнесмен. А в нашей стране любой бизнесмен жулик и по нему тюрьма давно плачет. Это я тебе за невинного человека слово замолвил. Теперь отвечу, зачем мне это надо. Но сначала давай выпьем. У меня как раз хороший армянский коньячок есть. - Полковник извлек из шкафа бутылку и три граненых стакана. Поставил на стол и наполнил два стакана на четверть. Один подвинул к Симоняну: - Пей, не отравишься. - И сам залпом выпил. Симонян взял стакан, и он задрожал в его руке, едва сохраняя содержимое.
- Пей, а то расплещешь. - Усмехнулся Чуменко.
Армянин заставил себя выпить.
Полковник одобрительно хмыкнул:
- Коньяк армяне делать умеют. Душу греет. Теперь слушай дальше. У Штромова на твоем складе товара больше всех. Если я его посажу, все пойдет государству. Прибыль миллионы долларов - мне премия, ему пару лет поработать на отечество, а тебе свобода. Вот и весь сказ.
- Но это же подлость! Как я внукам в глаза посмотрю?
- А ты не смотри, отворачивайся, когда с ними разговариваешь. - На полном серьезе посоветовал Богдан Данилович и взглянул на часы, затем на дверь. В тот же момент на пороге возник полный лысоватый мужчина. Он быстро подошел к столу и сел в кресло, которое Чуменко шустро успел освободить. Мужчина заговорил с арестованным по-армянски. Симонян вздрогнул и что-то ответил. Полковник наполнил теперь уже все три стакана и, чтобы не мешать беседе, отошел к окну. А разговор становился все напряженнее. Мужчины что-то выкрикивали друг другу, о чем-то спорили. Потом арестованный молчал, говорил только второй, что сидел в кресле полковника. Затем умолк и он. На несколько минут в кабинете воцарилась тишина.
Симонян дрожащей рукой потянулся к стакану, молча выпил его до дна и повернулся к Чуменко:
- Давай бумагу, на чем писать.
Богдан Данилович подошел к столу, открыл ящик и выложил перед арестованным лист бумаги и ручку. Симонян взял ручку и мелким ровным почерком написал показания на Штромова. В восемь часов вечера армянин уже подъезжал к своему загородному дому. Внук Ашотик катался в саду на трехколесном велосипеде. Увидев Гарика, закричал:
- Папа, мама, дедушка вернулся. - И бросился обнимать деда. Тот поднял его на руки и, стараясь не смотреть карапузу в глаза, понес в дом.

********

Таинственный особняк ведомственного санатория дремал в ночи, освещая свои лестницы и коридоры тусклым дежурным электричеством. Когда Анатолий Васильевич поднялся в комнату, на улице уже начинало светать. Голова кружилась. Такую дозу алкоголя Рогозин не позволял себе давно. Но и повода столько выпить у него давно не было. Судьба хирурга, потерявшего руку, не могла оставить подполковника равнодушным. Особенно если этой рукой Чаурия спас самому Рогозину жизнь. Беда друга подтолкнула отставного офицера к откровению, столь не свойственному его характеру. Анатолий Васильевич поделился с абхазцем своим личным. Впервые рассказал другому человеку, как тяжело пережил измену жены. Он не искал у инвалида сочувствия и, видимо, открылся подсознательно, чтобы тот понял - судьба жестока не только с ним. Чаурия, наоборот, в семье нашел поддержку и понимание. Его супруга стала лишь нежнее и заботливее.
Рогозин попробовал лечь в постель, но голова закружилась еще сильнее, и он вышел на балкон. В сером мареве рассвета над прудом поднимался туман, обволакивая кроны вековых ив. Эти ивы роняли в пруд свои слезы не один десяток лет и сейчас, на рассвете, водоем возвращал им утерянную влагу. Птицы встречали нарождающийся день страстным гомоном. В их голосах Рогозин даже различал отдельные слова. Какая-то пичуга монотонно и упрямо требовала: «петь, петь, петь». Ей отвечала другая, издалека, будто поправляла - не петь, а - «пить, пить, пить». Другие, не обращая на их спор внимания, щелкали, свистели, надрывно кричали. И лишь когда кукушка начинала свой подсчет оставшихся кому-то годов, смолкали, словно продолжительность чьей-то неведомой жизни их несказанно тревожила.
Подполковник глубоко вздохнул и вспомнил детство. В такое рассветное время он с деревенскими одногодками гнал табун колхозных лошадей домой из «ночного». Теперешним подросткам понятие «ночное» ни о чем не говорит. А в детстве Рогозина в нем таился волшебный смысл. В «ночное» мальчишкам разрешалось пасти коней и кататься на них верхом. Несколько пацанов после заката забирались на острый, без седла, лошадиный позвонок, и скакали в сумеречные поля. Им предстояло провести ночь у костра, за рассказом жутких историй, от которых мурашки по спине, а в такое же рассветное время возвращать табун в деревню. Рогозин даже почуял запах костра и печеной картошки - главного мальчишеского лакомства. Какой многообещающей и вечной казалась тогда жизнь! Сколько чудных запахов и звуков дарила природа юному человеку! Какими значительными казались изгибы реки с темными омутами, лесные дороги к грибным опушкам. Сколько манящего таили в себе переливы гармони с околицы соседней деревни! И не было в той жизни ни подлых взрывов, лишавших человека руки, ни злобы по отношению к другому цвету кожи. А главное, не было в ней денег - потертых бумажек, способных подтолкнуть к обману или убийству. Вернее, деньги конечно были, но смыслом жизни становились лишь для одиночных экземпляров, наподобие миллионера Корейки из бессмертного триллера о похождениях Остапа Бендера.

Сегодня Рогозин впервые поделился своим одиночеством. В другое время он и себе стеснялся признаваться в этом. Природу обмануть трудно. Мужчина призван жить не для себя. Его предназначение - оберегать и кормить семью, готовя наследников к выходу на самостоятельную тропу. А взамен получать благодарность и ласку от женщины, которую он сделал своей избранницей. А подполковник вместо благодарности получил измену. Он не винил супругу, но простить ее не мог. Лена выражала раскаяние и готовность вернуть его. Но Рогозин понимал - согласись он, прежней близости между ними уже никогда бы не возникло. А тогда где смысл в совместном проживании? Одиночество вдвоем куда тягостнее. Когда он возвращался в Москву после отставки, ему казалось, что теперь он, наконец, сможет возместить жене и сыну то внимание, что долгие годы забирала у них его служба. Но оказалось, что сын вырос, а жена завела себе другого. Он застал его в своей квартире, жалкого и напуганного, удивляясь своему спокойствию. Ни ревности, ни злобы Рогозин в тот момент не ощутил. Только неловкость за незнакомого мужчину, столь позорно скрывшегося от него в туалете. И еще стыд за Лену, выбежавшую защищать своего любовника. Они оба выглядели такими смешными и такими жалкими, что могли вызвать лишь сочувственную улыбку. Единственно, что добилась тогда Лена, это его полного равнодушия. Рогозин любил жену, но в этот момент его любовь умерла. Поэтому горечи от потери супруги в душе не было, но в ней поселилась тоска. Тоска от своей ненужности, от невозможности выполнять мужские природные функции - жить для семьи.