Сайт писателя
Андрея Анисимова

Начинал как художник-график, потом ударился в театр, перекочевал в керамисты, а заканчиваю прозой. Стороннему наблюдателю все это может показаться метанием человека, так и не приставшего к порту назначения. Но я сам думаю, что вся моя жизнь послужила школой для последующих литературных занятий. Чем бы я не занимался, тяга к сочинительству проявлялась всегда.

Первую свою повесть написал в середине шестидесятых, когда служил художником в «Литературной газете». В газету пошел с последнего курса, так и не получив диплома. Газета тогда переходила с четырех полос на шестнадцать, и редактор Александр Борисович Чаковский взял меня для рекламной кампании своего нового еженедельника. Я не мог отказаться, поскольку мечтал путешествовать, а он обещал командировки по всей необъятной стране. Обещание свое он выполнил – я почти год провел в дороге. Если бы я прилежно исполнял задание, а оно состояло в нескольких встречах с областным начальством, которое должно было надавить на директоров своих крупных предприятий и провести среди сотрудников агитацию за подписку нового формата «Литературки», то много бы не увидел. Поэтому помимо непосредственной задачи я решал и собственные. А они заключались в возможности обозреть как можно больше новых мест и встретить как можно больше интересных людей.

Так, в Архангельске я потребовал отправить меня на рыболовецкий траулер, где неделю качался на волнах штормящего моря, выслушивая рассказы рыбаков о их жизни. В шторм ловить рыбу нельзя, еда в горло не лезет, а трепу шторм не мешает. И все двенадцать судеб экипажа мне донесли в подробностях. Естественно, «Литературка» этих людей вовсе не интересовала, но они интересовали меня. В те годы журналиста из Москвы не только уважали, но и побаивались. Не написал бы чего паскудного о местном начальстве. Оттого и исполняли мои прихоти.
Помню, где-то в Грузии мы оказались вместе с московским журналистом из газеты «Сельская жизнь» Это был русский парень, выросший в Тбилиси. Грузинский язык он хорошо знал, но свои знания не афишировал. Грузинское начальство везде вело себя одинаково – старалось как можно быстрее закончить деловые формальности и начать неофициальную часть – заурядную пьянку. Обычно в столовой посещаемого предприятия стол давно был накрыт, и грузинские хозяева делали всё возможное, чтобы московские гости оказались за этим столом. Коллега из «Сельской жизни» тихо переводил мне все, что они говорят между собой. А говорили примерно следующее: надо этих московских козлов как можно крепче напоить и спровадить восвояси, а то начнут тут под нас копать. И так по всей Грузии. Поэтому впечатление от этого посещения замечательной страны у меня сохранилось весьма туманное.
Но к счастью, я уже несколько раз до этого успел в Грузии побывать и далеко не в качестве туриста или командировочного от столичных СМИ. Мы с мамой тогда жили в коммуналке на Кропоткинской улице. Теперь ей вернули прежнее имя «Остоженка». Соседствовал с нами эстрадный композитор со своей супругой. Звали его Моня Раппопорт, и он часто вызывал участковую докторицу, жалуясь на проблемы с сердцем. Помню, что докторица, здоровенная русская бабища по фамилии Белоконь, весьма для нее подходящей, про него говорила, что всякий уважающий себя больной на его месте давно бы умер. Но Моня не умирал, а трепетно следил за своим здоровьем. Летом они с супругой отбывали на дачу, а комнату свою сдавали по знакомству.
Итак, тем летом моим соседом оказался Леван Хаиндрава – грузинский писатель, проведший первую половину жизни в китайском Шанхае. Он не был из семьи эмигрантов, а родился в некогда русском Харбине, где его отец служил на знаменитой железной дороге, исполняя в качестве общественной нагрузки должность председателя городского дворянского собрания. Леван окончил французский университет в Шанхае и работал в местной русской газете просоветской ориентации. Там же он подружился с Александром Николаевичем Вертинским, был шафером на свадьбе артиста, и когда тот вернулся в Россию, последовал за ним. Левана предупреждали, что ему в Советах грозят репрессии. Вертинского Сталин не тронул, дал ему квартиру на Тверской и позволил петь в провинции. Возвращение Вертинского подвигло множество эмигрантов последовать за ним. И все они очутились в сталинских застенках. Александр Николаевич впоследствии понял, что сыграл роль подсадной утки, и очень по этому поводу горевал. Попал за решетку и Леван Хаиндрава. Выйдя на свободу, он свой просоветский настрой свернул на сто восемьдесят градусов и шутил, что если доживёт до кончины большевиков, войдет в комиссию по роспуску «советов». В хрущёвскую оттепель Леван вышел на свободу, издал сборник своих рассказов и вступил в Союз писателей. Жил он в Тбилиси, но каждое лето посещал Москву, где позволял себе расслабиться и отдохнуть. Зарабатывал Леван не литературой, а преподавал французский и английский языки отпрыскам больших грузинских начальников. По его словам, большинство из них интеллект имели весьма ограниченный и, чтобы отработать свои деньги, ему приходилось биться с ними не щадя сил.
В нашу московскую квартиру он вселился после вояжа на теплоходе по Волге, где подхватил тиф. В тот момент мы в квартире оказались вдвоем, и пока ему не поставили верный диагноз, я исполнял роль медбрата. Затем его увезли в инфекционную больницу, а в комнату вселилась его встревоженная супруга Мила. Она прилетела из Тбилиси и варила тифозному мужу что-то диетическое и каждый день носила это в больницу. Меня, как человека рисковавшего заразиться тифом, но не бросившего больного соседа на произвол судьбы, она превозносила как героя. После выздоровления и сам Леван выражал чрезмерные чувства благодарности и настойчиво приглашал к себе в Тбилиси.
Мне очень хотелось повидать страну, воспетую Лермонтовым, и я с радостью принял приглашение. После первой поездки в Тбилиси я влюбился в Грузию. Потом часто ездил туда и по делам, и просто посмотреть новые места. Леван в кругу тбилисской интеллигенции – фигура заметная. Он познакомил меня со многими знаменитыми деятелями грузинской культуры. Среди них художник Ладо Гудиашвили, писатель Константино Гамсахурдия, отец будущего президента, режиссер мультипликации Карло Сулакаури, живописец Елена Ахвледиани и многие другие. По их рекомендациям я и посещал веси и города Грузии, где меня никто не спаивал, а старался показать страну и познакомить с ее историей.
Дети Левана тогда были маленькими, когда выросли, я подружился и с ними. Младший Гоги впоследствии стал министром, старший Илик тоже ушел в политику, но о его карьере я знаю мало. Именно политическая направленность семьи после распада Союза стала причиной конца нашей многолетней дружбы. Молодые Хаиндравы приезжали ко мне уже в Эстонию и просили, чтобы я в своем доме организовал встречу молодых грузинских политиков с руководством эстонского «Народного Фронта». Я категорически отказался. Будучи убеждённым «беспартийцем», я эту публику, вне зависимости от их лозунгов и убеждений, рядом с собой видеть не желаю. Грузины обиделись, и больше я их не видел. Но должен признаться, что Леван и его писательские опыты, да и вся семья Хаиндрава оставили глубокий след в моей жизни.
Путешествовал я много, и везде с мольбертом. Оттого моя живопись в основном сохранилась в путевых этюдах. Поездки и встречи с самыми разными людьми постепенно оказались в писательской копилке будущего литератора, поскольку такой копилкой является его голова. А этюды напоминают о местах, где бывал и с кем познакомился. Пожалуй, только в Узбекистане этюдов не писал, писал пьесы. Оказавшись в узбекском театре в качестве главного художника, и занялся драматургией. А на этюды времени не оставалось. Театр вообще забирает время и силы без остатка. Обо всём этом подробнее рассказано в разделе «Театр».
Серьёзный роман с прозой начался в Эстонии. Я уже открыл салон керамики в Старом городе Таллинна и служил у себя фарфористом. Обеспечить магазин-салон в центре города, да еще во времена глобального совкового дефицита - дело непростое. От покупателей не было отбоя, и хозяйка моего салона госпожа Мильви Хансен, женщина очень серьёзная, нередко звонила в панике, что магазин пуст. Денег зарабатывал много, а жить стало некогда.