Сайт писателя
Андрея Анисимова

Люба вскочила и, ничего не сказав, убежала наверх. Марфа Ильинична отправилась за ней, по дороге наподдав коту Фаусту, привезенному на дачу Петровичем. Старик убежал из больницы и сидел в «Правде» в своем садовом домике под охраной супруги. Надя тоже поднялась, но, проходя мимо Ерожина, наклонилась к его уху и тихо шепнула:
— Я тебя очень люблю.
Ерожин покраснел, как мальчик, но оставшиеся за столом сделали вид, что ничего не заметили. — После ужина Сева взял Ерожина под руку и повел в сад. Ребята из службы безопасности сидели в кустах вокруг дома. Их кормили по очереди, и сейчас Алферов освободил Севе и Ерожину скамейку и отправился на террасу.
Там за столом его ждала Лена Аксенова. Женщина незаметно и четко вела хозяйство. И Ерожин подумал, что Аксенову очень повезло с женой.
Сева рассказал, что довольно легко расколол Стаховского. Поляк долго мялся, потом назвал фантастическую сумму подкупа. Кроткин поднял его на смех. Остановились на двенадцати тысячах фунтов и тысяче для Бодровича.
Стаховский разоткровенничался и рассказал, как он с Фоней провел ночь на Пикадилли, смакуя скабрезные подробности. Убивать Михеева Стаховскому никакого смысла не было. Он рассчитывал на подряд. Польский завод пластмассового оборудования действительно набирает силу. Стаховский не врал. Заказ ему нужен позарез. На европейском рынке завод не знают, и крупный заказ получить трудно.
Семья отходила ко сну. Ерожин вернулся на пустую террасу и устроился в кресле. Он надеялся, что Надя выйдет к нему. Минут через десять он услышал за спиной легкие шаги, обернулся и увидел Любу. Глаза девушки были сухими. Люба встала возле Ерожина. Петр Григорьевич вскочил.
— Не вставайте. Я хочу с вами поговорить.
Давайте присядем. — Ерожин подчинился.
Люба примостилась на краешек стула. Она сидела неподвижно, только руки не знали покоя.
Они перебирали края блузки, стряхивали со стола несуществующие крошки, мелко дрожали. Ерожин искал слова, чтобы успокоить девушку, но не находил. Любые слова казались пошлыми и ненужными. Люба заговорила быстро, как будто боялась, что ее остановят, не дадут договорить:
— Петр, можно я вас так буду называть?
— Конечно, Любочка, — ответил Ерожин.
— Я хочу вам сказать… Нет, я хочу вас попросить. Я очень хочу вас попросить. — Люба замолчала, словно собираясь с силами.
— Проси, сделаю все, что в моих силах, — тихо сказал Ерожин.
— Я хочу вас попросить скорее жениться на Наде. Сестра думает, что ее счастье обижает меня. Какой же она ребенок! А меня горе сделало совсем взрослой. Поймите, если мое счастье не удалось, пусть хоть у нее скорее все получится. Вы меня понимаете? Для меня, Петр, это очень важно. Дайте мне слово, как только узнаете правду об этом.., убийстве, сразу поженитесь. Обещаете?
— Сделаю, как ты хочешь, — улыбнулся Ерожин.
— Вы меня простите, что я вам на вопрос не ответила. Ну, о том, что у нас с Фоней перед отъездом. Может быть, потом расскажу, но сейчас не могу, — сказала Люба и неожиданно бросилась Ерожину на шею, чмокнула его в щеку и убежала. До Ерожина долетело ее тихое «спасибо».
«Бедный ребенок», — подумал Петр Григорьевич и, потеребив пачку аксеновского «Ротманса», неожиданно закурил.

17

Когда Ерожин собирал в чемодан свой дорожный неприкосновенный запас, он не знал, когда и куда придется ехать. Чутье подсказывало, что предстоит дальняя дорога. Теперь, пристегнув ремень и получив от стюардессы пожелания приятного полета, он запихнул чемоданчик под сиденье и даже не вспомнил, что собрал его двое суток назад.
Он летел в Ташкент, так и не заскочив домой. С грустью вспомнил свое неубранное жилье. Ерожин от природы был чистюля и любил порядок. Квартиру иногда позволял себе оставлять без добротной уборки, но немытую посуду — никогда. Из Нахабино он поехал на Петровку, где Бобров уже ждал его в кабинете.
— Отправляйся к замминистра, сам звонил.
Грыжин торопился на заседание Коллегии, поэтому быстро сообщил, что договорился с узбекским начальством.
— Тебя ждут. На месте сам разберешься.
Встречать будут как генерала, у трапа. Вот тебе моя бумага. Теперь катись, времени с тобой возиться нет.
Ерожин летел и думал, что связывает его с Грыжиным? Услуга, оказанная некогда дочери? Нет, скорее тот случай был поводом. Сын Грыжина жил своей жизнью и теплой дружбы к отцу не испытывал. Дочь — вертихвостка, тоже много радости старому генералу не принесла. Похоже, замминистра испытывал к Ерожину что то вроде отцовского чувства. И еще, конечно, ценил за ментовский талант. Грыжин называл это нюхом.
— Нюх у тебя, Петя, от Бога, а башка дурацкая. Кобелиная башка. Где сукой запахнет, туда и побежишь. Хоть на край света. И про дела забудешь. Какую карьеру мог бы сделать, если бы юбки стороной обходил, — сказал как то Грыжин Ерожину в бане.
Мать Ерожин похоронил рано. Отец их бросил, когда Петру было лет двенадцать, и с тех пор Ерожин своего отца не видел. И теперь его сына растит чужой мужик со звучной фамилией Суворов.
Рядом сопел полный узбек. Сосед вез кучу разных пакетов и сумок. Кладь не умещалась под креслом, и узбек кряхтел и ерзал, пытаясь удобно пристроить округлую тушку между вещами.
— Дети, родственники, дети родственников. Всем по подарку, самолета не хватит, — словно извиняясь, сообщил сосед и, получив в ответ добродушную улыбку Ерожина, спросил:
— В гости к нам или работать?
— По делу, — ответил Ерожин коротко, ему не хотелось вступать в разговор. Если начнешь, потом не отвяжется, а лететь еще часа четыре.
— В Ташкент? — продолжал любопытствовать сосед.
— Да, — буркнул Ерожин.
— А мне еще сутки до Ферганской долины.
Моя очень устает от большой дороги. В Москве совсем ум терял. На машине пробки, в метро толкают. Все туда сюда, туда сюда бегают.
Спешат, друг друга не любят. Как только люди там всю жизнь свою выдерживают? Моя за четыре дня чуть совсем не умер. Слава богу, у нас городок тихий. Идешь по улице спокойно.
Навстречу тебе люди улыбаются, уважение выказывают.
— Как же называется этот райский городок? — спросил Петр Григорьевич. Узбек ответил. Ерожина что то кольнуло. Он отвернулся, делая вид, что глядит в окно. Ерожин отчетливо, словно это было вчера, вспомнил ночь, проведенную на квартире узбекского друга, и покраснел. Покраснел, как мальчишка, до кончиков волос. Наверное, у каждого мужчины бывает такое в жизни, о чем потом до конца дней вспоминать стыдно. А память держит, не отпускает. Так и та ночь в биографии подполковника время от времени выплывала и обжигала стыдом.
Сосед понял, что разговор не получается. Он еще немного повозился в кресле и наконец, устроившись, засопел. Внизу под крылом расстилался белый дымчатый пол из облаков, круглясь к горизонту. В глаза била ослепительная синь неба. Малюсенькая беленькая стюардесса, которую Ерожин сразу окрестил мормышкой, тянула по проходу тележку с минеральной. Ерожин закрыл глаза и притворился, что спит.

18

С Михеевым прощались в небольшом зале фонда Севы Кроткина в Гнездниковском переулке. Фоня лежал в дорогом дубовом гробу, приготовленный к последней своей презентации. Специалисты из ритуальной конторы дело знали. Лицо покойного дышало свежестью, на щеках застыл легкий румянец. Панихиду назначили на час дня.
Степаниду Федотовну и Фрола Ивановича, родителей Фони, Сева сам встретил на Ярославском вокзале. Кроткин год назад неделю гостил на родине Михеева, тогда и познакомился с его родителями. Степанида Федотовна не плакала. Только при выходе из вагона ткнулась в Севину грудь и застыла на мгновение. Водитель Кроткина подхватил допотопный дерматиновый чемодан и рюкзак.
— Не побей! Там банки с грибами, — предупредил Фрол Иванович и громко заплакал.
Плакал открыто, не вытирая слез и не обращая внимания на любопытные взгляды. Его с трудом довели до машины.
— Может, сто грамм? — предложил Сева, видя, что отец Фони нуждается в поддержке.
— Рано. Придет время, помяну, — ответил Фрол Иванович и, перестав потакать, уселся на заднее сиденье.
— Так всю дорогу, — пожаловалась Степанида Федотовна. — То молчит часами, то плачет в голос. Как эту страшную телеграмму принесли, взял ружье и в лес. Я за ним. Испугалась — руки на себя наложит. А он мне: «Не бойся, мать, грех на душу не возьму. Мне горе выводить надо. В лесу без народа легче. Ты ступай на станцию за билетами». И ушел. Пять часов ходил. Воротился за час до поезда. А мне каково ждать? Я уж и грибков для поминок из бочки достала и в банки закатала, и солонинки. Только пирогов с вязигой напечь не успела.
Долго тесто на дрожжах томить.
«О чем она? — подумал Кроткин. — У нее сына убили, а она пироги. Странные эти деревенские».
Степанида Федотовна дала волю слезам, только увидев покойного сына. Фрол Иванович, наоборот, у гроба не проронил ни слезинки.
В смешном сером в полосочку костюме с ватными плечами, верно, провисевшем в шкафу, что в деревнях зовут шифоньерами, от самой свадьбы до сего дня, молча поцеловал холодный лоб сына и одеревенело застыл.
Степанида Федотовна трогала Фонины руки, целовала их, ощупывала пальцами и губами лицо и мелко причитала:
— Кровинушка! На кого покинул?
До церемонии оставался час. Сева нарочно подгадал время панихиды, чтобы родители получили возможность побыть с сыном наедине. Оставив их, он вошел в свой кабинет, запер дверь и, открыв холодильник, добыл кусок ветчины, отломил и отправил в рот.
Есть Кроткин хотел всегда, и быстрая трапеза вовсе не означала, что он человек бесчувственный. Таинственная смерть Михеева его искренне печалила. Он вырастил работника, вложил в него уйму сил и средств. Вытянуть вологодского парня на уровень классного специалиста европейского уровня — и потерять!