Сайт писателя
Андрея Анисимова

Но облегчение не приходило. Сердце продолжала сжимать тоска. За окном плыли выгоревшие каменные холмы. Мимо ее сознания мелькали пейзажи — плоскогорья цвета ржавчины, верблюды, взиравшие на поезд с высокомерием английских лордов, торчащие столбиками суслики с блеском любопытства в бусинках глаз, орлы, гордо восседавшие на столбах высоковольтных линий… Всего этого Шура не замечала. В своих мыслях она возвращалась к той страшной ночи. Эта ночь разделила жизнь на две части — до и после.
— Шерсть надо? — Смуглое скуластое лицо в мелких морщинках, выгоревшее платье халат, сетка с шерстяными рыжими блинами. Казашка продавала верблюжью шерсть. — Возьми шерсть. Такой у вас нет.
Верблюд от всех болезней лечит. Мужа от радикулита спасешь…
Шура отмахнулась. Торговка перебила мысль. Когда это началось? На неверность Вахида ей намекнула Зульфия, товарка по роддому. С тех пор Зульфию она недолюбливала.
Сперва Шура не поверила. Ради Вахида она пошла на все! Бросила дом, переехала в город, где кругом «чурки». Терпела жару, пыль. Освоила десятка два чужих слов, чтобы торговаться на базаре. Научилась готовить плов, шурпу, лепить манты. Что ему не хватало?!
Спутался с этой шлюхой! Шура выследила мужа. Как они тогда сцепились! Она до сих пор чувствует в руках жесткие черные косички и запах тухлого кефира, которым узбечки мажут волосы… После развода Шура месяц бесилась.
Готова была всех разорвать. Спасибо Мухитдинову, понял, не уволил из роддома. Она успокоилась после того, как приняла решение.
Она отомстит им обоим. Как — не знала, но знала, способ найдет. План мести зародился, когда сказали, что соперница беременна. Это был еще один удар.
— Будешь чай? — Проводница, здоровенная бабища, брюхатая, щекастая, с лицом, похожим на задницу, остановилась с подносом.
Шура кивнула:
— Два стакана можно?
— Можно. — Проводница ловко пронесла свою тушу между полками "Во, баба, — подумала Шура про себя. — У таких и муж, и семья. Как с ней мужик спит?
Эдакую гору и не обхватишь…"
Поезд остановился. Станции не видно, маленькая будка. В соседний вагон втащили двух баранов. Бараны упирались, трясли связанными ногами и орали, не закрывая рта…
Возле их вагона два азиата провожали русского. Старый аксакал щурился из заветренных складок коричневой кожи. Второй, много моложе, тоже дубленый и смуглый, что то говорил русскому. Лица русского Шура не видела. Он стоял спиной к вагону и смолил папиросу. Поезд пискнул и дернулся. Русский бросился к старику, крепко обнял его, затем обнялся и с молодым, но жестче, как бы стесняясь этого немужского момента. Затем закинул в тамбур чемодан и побежал за поездом. Шура видела, как старый аксакал вытер рукавом влажные глазные щели и отвернулся. Молодой еще долго семенил за вагоном…
Поезд набирал скорость. Шура снова ударилась в воспоминания. В ночь, когда Райхон привезли в больницу, Шура не дежурила. На другой день она попросила Мухитдинова, чтобы он разрешил ей в родах Райхон участия не принимать. Объяснила просто — что не так, скажут, навредила из ревности… Райхон родила девочку… А на следующий день случилось событие для всего города. Беленькая, тоненькая Лена Аксенова подарила своему майору тройню.
Мордастая проводница принесла два стакана чая. Шура полезла в сумку, достала лепешку, сыр, огромный розовый помидор, гроздь желтого винограда. Она любила этот виноград — мелкий, сладкий, как мед, и без косточек.
Поезд пошел на спуск. Заложило уши. На стыках сильно мотало. Чай из стакана плеснул на столик.
— Не прогонишь?
Шура подняла голову и попала в прицел двух синевато стальных глаз. Их голубая сталь казалась особенно светлой и сияющей на почти черном от загара лице. Белобрысый ежик делал это взрослое загорелое лицо смешным и мальчишеским…
— Пожалуйста, — ответила Шура. — Вагон казенный, я тут не хозяйка.
— И на том спасибо, — ответил новый пассажир и стал обстоятельно устраиваться напротив. Шура собиралась спокойно закусить, а теперь этот новый ее стеснял. Но она отломил лепешку и глотнула чаю.
— Приятного аппетита, — бросил сосед, прилаживая чемодан на верхнюю полку.
— Спасибо… Можете присоединяться. Сыр, лепешка. Чем богата, — для порядка пригласила Шура.
— Алексей, — сообщил сосед и протянул темную шершавую руку. Шура на рукопожатие ответила, но своего имени не назвала. От еды сосед отказался, но поставил на стол банку с кумысом, блин овечьего сыра и шматок домашней конской колбасы, которую узбеки называют «казы». — Я сейчас не хочу… На дорогу такой бишбармак сделали, от обжорства еле ноги переставляю… А чаю с удовольствием…
Ехали молча. Шура чувствовала на себе взгляд соседа, но сама на него больше не смотрела. Это был тот самый русский, которого провожали азиаты. Шура хотела вернуться к воспоминаниям, но присутствие мужчины мешало. Думая о своем, она машинально отщипнула овечьего сыра. Сосед вынул из кармана складной нож и ловко нарезал казы.
— Попробуй. Туриндой, жена друга, мастерица казы готовить. — Шура покраснела. Теперь, когда она отведала соседского сыра, а сделала она это совершенно машинально, отказываться от колбасы было глупо. Он взяла кружок.
— Благодарю. Очень вкусно, у нас в Ферганской долине такого не делают…
— Лопай, — сказал Алексей и улыбнулся, оскалив ослепительно белые зубы. Шуре вдруг стало тепло и спокойно. От соседа шла волна доброй легкой силы. Шура неожиданно и сама улыбнулась.
— Тебя жена друга в дорогу добирает? Уж не мальчик. Пора свою иметь.
— Все было, — ответил Алексей. — Все было, да сплыло… Попробовал и хомута, и волюшки, досыта. Ты коленочки то прикрой, не мучай.
Шура покраснела и натянула на колени юбку:
— Что, бабу не видел?
— Не поверишь, год не видел. Ты не обижайся, я что думаю, то и леплю. Дипломатничать не умею. Знаю, это плохо, через свою прямоту много всякого пришлось…
— На первую встречную и бросился бы? — спросила Шура с интересом. После жеманностей и восточных деликатностей этот парень был ей любопытен.
— Если эта встречная — красавица вроде тебя, не раздумывая, — ответил сосед и снова улыбнулся.
Шура не знала, что сказать, и отвернулась к окну. Пожалуй, окажись она с этим парнем в отдельном купе, быть беде. Шура и сама истосковалась по мужику. Только постоянная тревога и страх, темный, затаенный, тягучий, отвлекал от нормальных бабьих мыслей. Шура взглянула на белобрысую челку соседа и снова отвернулась, с трудом гася улыбку.
По вагону пролетел шум. Пассажиры поглубже запихивали узлы и чемоданы. Тесней подвигались друг к другу Шли цыгане. Пять штук детворы от двенадцати лет до двух, две бабы, растрепанная старуха и чернявая молодица. Замыкал шествие старый хромой одноглазый цыган. Бабы и дети клянчили, приставали с гаданием и норовили что нибудь стянуть, а мужик тихо следовал сзади, незаметно неся охрану всего неумытого выводка. Сосед, заметив волнение Шуры, быстро занял край скамейки, усевшись так, что проходив отсек оказался глухо отрезанным от вагонного коридора. Цыганята просочиться не смогли и, получив в качестве откупного пол лепешки и кусок овечьего сыра, потекли дальше. Промелькнули мимо цветастые пятна платков, золото улыбчивых зубных коронок, темнота босых ног, прогундосили жалобным искусством просящие голоса, и, собрав дань, ватага перекочевала в соседний вагон. Пассажиры, как после боя, проверяли потери. Кое где вскрикивали, обнаруживая пропажу. Где то смеялись, оценивая на глаз тяжесть золотых предметов, украшавших нищую компанию. Понемногу вагон успокоился, стал засыпать, посылая свистящий храп то из одного, то из другого отсека.
Реже стала хлопать дверь умывального сортира, выдавая каждый раз порцию специфической вони. Поезд врезался в ночь, тараня туркестанские плоскогорья, оставляя позади странную скуласто раскосую жизнь с презрительными верблюдами, орлами и сусликами…
Шура легла и отвернулась к стене. Она лежала и чувствовала всем бабьим существом присутствие соседа. Господи, почему ей Бог не дал нормального сильного мужика, такого, как этот Алексей. Без восточных ужимок, прямого и понятного. Чудно, такой мужик, а скитается один. Видно, и его судьба потрепала.
— Как тебя зовут, соседка? — спросил Алексей, укладывая под голову тугой узел. — Все таки первую ночь вместе. Неплохо и познакомиться…
— Шура меня зовут. Спи, завтра день длинный… Ты куда едешь? — спросила Шура. — Я до конца.
— Я тоже…
— Спокойной ночи, Алексей.
— Спокойной ночи, Шура…
Утром потянулись степи. Ровная зеленая земля от неба и до неба. За ночь вагонную духоту выдуло, и похрапывающие пассажиры натягивали на себя все что могли. Чуть свет проводница с задницей рожей, крякая, терла тряпкой на палке пол вагонного прохода, загребая мешковиной в отсеки и круша пассажирскую обувь и вещи. Шура проснулась и больше не могла заснуть. Алексей тихо сопел, по детски подложив ладонь под жаренную солнцем щеку и задрав загорелую ногу к верхней полке. Шура вспомнила вчерашнего попутчика, его откровенный жадный взгляд и подумала, что хорошо с ним ехать еще почти двое суток.
Потом снова вернулась в ту ночь. Снова пошел к сердцу тягучий, темный страх… Тогда в больницу понаехали журналисты. Из Ташкента прилетел главный педиатр республики.
Шура испугалась, что ее плану помешают.
Слишком много народу толкается каждый день. Суматоха царила двое суток. Потом все стихло. Тройняшки чувствовали себя нормально. Особых мер не понадобилось. Да и Мухитдинов, опытный врач, встречал в своей практике случаи и посложнее.
В следующее ночное дежурство Шура решилась. Она пробралась к новорожденным и стала искать по номерам на кроватках русских девочек. Кроме тройняшек, русских не оказалось.
Поезд резко затормозил. Шуру тряхнуло.
Сосед проснулся, выглянул в окно.
— Волгу не проехали? — спросил он, потягиваясь.
— Не видела…
— Если проехали, плохо.
— На что тебе Волга? — спросила Шура.