Сайт писателя
Андрея Анисимова

Вспомнила дважды Героя в своем кабинете. Неосторожное замечание Павшина насчет мастера фрески Темлюкова. «Вот старый прохиндей, услыхал, запомнил, разыскал. Но мы еще поглядим. Получить такой удар?! Вы, господа, не знаете Зинаиды Сергеевны Терентьевой. Начальник отдела монументальной пропаганды – это вам не девочка искусствоведка. Вы у меня еще попляшете. Все этот слизняк Павшин. Давно бы выгнала его поганой метлой». Но Зинаида Сергеевна в глубине души прекрасно сознавала, что ничего не смыслит в живописи. Без Павшина ей не обойтись.
«Поганый мальчишка. И всего на пять лет старше сына. Почему не он „схватил“ эту страшную болезнь, а ее Сережа. Как несправедлива судьба». Зинаида Сергеевна встала и за руку попрощалась с Постояльпевым.
– Можете свою командировку, Володя, считать успешной.
Спускаясь по пролетам министерских лестниц, Постояльцев знал, что сегодня ветры в культурном ведомстве дуют ему попутно.

11

Работа над фреской шла вторую неделю, а стена в клубе по прежнему оставалась белой. Темлюков иногда наносил на нее одному ему заметные знаки, а остальное время сидел за картонами. Художник рисовал. Рисовал углем, карандашом, фломастером.
Шурка, замыслив свой план, и представить себе не могла, как мучительно пойдет его воплощение.
Темлюков рисовал с нее много, каждый день. У Шурки затекали и болели руки и ноги, ныла поясница.
Она с трудом сдерживала раздражение, с трудом сохраняла маску безропотной нежности. Когда художник спрашивал, не устала ли она, Шурка готова была запустить ему в лицо все, что лежало поблизости.
– Конечно, нет, – отвечала она с улыбкой. – Я никогда не видала, как настоящий художник малюет.
– Ты прекрасно позируешь, – хвалил Константин Иванович. – Из профессиональных московских натурщиц мало кто выдержит такое напряжение.
Темлюков решил иной натуры больше не искать.
– Я напишу с тебя все двенадцать фигур, – обрадовал он Шуру.
«Чтоб ты сдох, собака!» – пронеслось в голове у девушки, но она опять улыбнулась:
– Велика честь. Только в голову не возьму, чего вы такого во мне нашли?
– В тебе есть сила природы. Я тебя вижу как дикую языческую богиню.
– По вашему, я на первобытную бабу похожа?
– Господи, глупенькая! – рассмеялся Константин Иванович. – Язычество – одна из прекрасных ступеней человеческой истории. Наши предки жили свободно, открыто природе. Языческая религия – это и есть поклонение людей природе. А что еще на свете заслуживает поклонения?! Они не знали яда власти и денег. Они не ханжили, не скрывали любовь, не стеснялись своего тела. Я потому и задумал эту фреску, чтобы закрепощенным, слепым от предрассудков, злобы и зависти сельским людям напомнить, какими они были.
"Трепись, трепись, – слушала Шура с натянутой улыбкой. – Вот погоди, приберу тебя к рукам, сам будешь возиться со своими язычниками. Держи карман, стану я перед тобой часами поясницу ломать!
Я на тебе, старый черт, отыграюсь!"
С тяжестью физического труда натурщицы Шура еще могла смириться, но спокойное и ровное отношение к ней художника Шуру беспокоило не на шутку.
Темлюков обращался с девушкой ласково, заботливо, но по дружески. Никаких проявлений мужского волнения Шура не замечала. "Может, он каменный?!
Или члена у него нет? Говорят" в городах полно импотентов. А если отлюбил свое и теперь только кисточкой махать может? Тогда я влипла! Сколько сил угрохала. Мало того, что две толщенные книжки осилила, а теперь сколько мудреных слов заучила – «ракурс», «композиция», «рефлекс», «лесировка»… Голова кругом идет".
По совхозу потихоньку поползли слухи. Слишком много времени Шурка одна проводит с художником.
Разговоры, когда Шурка проходила мимо, смолкали. Девушка понимала, что говорили о ней, и шла, гордо подняв голову. Слухи Шуру не беспокоили. Придет время, и они пригодятся.
Николай Лукьянович услыхал об этом впервые от своего шофера. Васька рулил в райцентр и как бы между делом сказал хозяину:
– Поговаривают, Николай Лукьянович, что у нашей Шурки с москвичом шуры муры.
– Кто ж, поговаривает? – заинтересовался Клыков.
– Да я от многих слыхал. А чего удивительного?
Художник – мужик не очень старый. Живет один.
Ему без бабы нельзя. Уж, поди, две недели живет.
Столько времени без бабы мужику несподручно.
– Это для тебя две недели без бабы несподручно, – рассмеялся Николай Лукьянович. – Ты, по моему разумению, и дня без бабы прожить не можешь.
– Ну это вы зря, Николай Лукьянович. Сколько мы раз в командировки с вами ездили, я что? Хоть слово сказал?
– Ясное дело, я твоих баб в командировки брать не намерен. Это ты по службе несколько дней продержаться можешь.
Васька обиженно засопел и разговор решил прекратить. Разговор этот мог для Васьки кончиться плохо. Васька помнил, что Валька в сельпо для хозяина не тайна. Некоторое время ехали молча. Потом Клыков сказал, как бы сам себе:
– Вообще то они люди свободные, да с… – и опять замолчал.
Клыков завел привычку после работы заходить в клуб. Он видел картоны, нарисованные с Шуры. Видел, как Темлюков увлечен своим делом, поэтому, чтобы не отвлекать, долгих разговоров не вел. Однажды зашел с женой. Надя испекла для Константина Ивановича пирожки с капустой, сильно полюбившиеся художнику. Шура, давно взявшая на себя заботу о нехитром мужицком хозяйстве Темлюкова – стирке рубашек, готовке еды и уборке вокруг спального спортивного мата, – увидав, как жена директора вручает художнику гостинец, сказала, поджав губы: "Надежда Николаевна, вы зря беспокоитесь. Я не безрукая.
Уж Константин Иванович у нас голодным не останутся". Клыков, слышавший этот разговор, сейчас в машине вспомнил ревнивую интонацию Шуры. Это воспоминание и заставило его высказать замечание о том, что Шура и художник люди свободные.
Константин Иванович и сам не замечал, как Шура становится человеком совершенно необходимым. Она не только готовила и стирала, но научилась после работы завинчивать тюбики с краской. Класть мелки и уголь в свои коробки. Научилась отличать ненужные куски картона от рабочих набросков. Константин Иванович воспринимал это как должное, поскольку бытовых подробностей в жизни не замечал. И Шура решила провести опыт.
– У меня папаня захворал. Меня три дня не будет.
– Шура! Как же так? Мне завтра надо рисовать твою спину с поворотом. У меня правая дева с венком еще не решена. Тоже надо поискать. Ты меня убиваешь! – Темлюков был обижен как ребенок.
– Ничего, придется обойтись. Я и так две недели без выходных. Не умирать же теперь папане.
Никакой болезни у Шуркиного папаши в тот день не случилось. Он даже не напивался уже больше недели. Сестра Лариса с домашним хозяйством кое как справлялась. Шура решила взять тайм аут, чтобы Темлюков осознал, как ему без нее, без Шуры, живется.
В этот вечер Темлюков лег спать в раздражении.
Вокруг спального места валялись картоны, карандаши, фломастеры. Без натуры работа не шла. Греть самому себе чайник не хотелось. Пожевав всухомятку, художник улегся спать. Темлюков злился: «Еще два дня собаке под хвост». И беспорядок раздражал. Темлюков умел создать вокруг себя за один день такой хаос, на который другому требовалось не меньше недели. Художник любил порядок, но никогда сам не убирался. В мастерской на Масловке всегда кто нибудь это брал на себя. Если не было учеников и поклонниц, приходила дочка. Темлюков любил бывать с ней вдвоем. Лена училась на искусствоведа в МГУ, и он с удовольствием беседовал с ней о тонких профессиональных вещах. Показывал эскизы, слушал ее оценки.
«Может, вызвать дочуру, – подумал Темлюков. – Нет, Шура прекрасно справляется. Какая Шура замечательная натурщица. А как заботлива. Да, он черствый дурак. Девушка ему ничем не обязана, а он на ее внимание чем ответил? Надо быть добрее к людям».
Темлюков не мог уснуть. Он встал, зажег свечу и стал рисовать цветными мелками Шуру по памяти. Шура на холсте получалась такая, как он ее увидел в первый вечер. Шура, примерившая его сарафан. Вот она стоит с гордым вызовом в зеленом взгляде. Сейчас бросит ему сарафан в лицо и убежит.
Наутро художник отправился в правление. У Николая Лукьяновича была делегация из братской Болгарии. Председатель болгарского колхоза Цонев с агрономом и зоотехником приехали делиться опытом.
Пришлось ждать. Гости приехали надолго, и Темлюков уже хотел уходить. Николай Лукьянович заметил художника и вышел к нему в приемную.
– Что нибудь случилось, Константин Иванович?
У меня есть для вас минутка.
– У моей помощницы заболел отец. А мне без нее очень трудно работать. Нельзя ли кого послать туда к отцу. Уж простите, что отрываю.
– Гришка Топрыгин болен? – удивился Клыков. – Не знал. По моему, он тут зарплату получает.
Вы узнайте у бухгалтерши Большаковой. Если вправду болен, что нибудь придумаем.
Константин Иванович разыскал Большакову.
В день зарплаты вокруг нее толпились работники совхоза. Григорий Топрыгин, по ее словам, полчаса назад деньги получил и на вид был в добром здравии.
Темлюков вернулся к себе в клуб расстроенный.
"Как же так? Выходит, девчонка врет. Зачем бы это?
Возможно, у нее есть другая серьезная причина, о которой говорить не хочет. Ах я старый дурак! Скорее всего, у нее парень. Конечно, девушка у меня безвылазно с утра и до позднего вечера. Старый осел. Все так просто…"
Константин Иванович хоть и объяснил себе поступок девушки, но радости от такого объяснения не получил. Мысль о том, что Шура проводит время с другим мужчиной, почему то для Темлюкова была неприятна. Художник пытался рисовать фигуру Шуры по памяти в разных позах. Рисунки получались неживые. Схематичные, деревянные фигуры, похожие одна на другую. Художник расстроился и решил пойти гулять.