Сайт писателя
Андрея Анисимова

(Рассказ)

  Она была большая и шикарная. Таких или восторженно боишься, или мрачно ненавидишь. Он с ней дружил. Это понятие вмещало много оттенков и требовало выдержки. Она полагала необходимым наставлять его по жизни, считая в быту богемой и несмышленышем. Он с трудом терпел ее поучения, но с благодарностью принимал помощь. Если бы она только умничала, он бы не вынес, и неизвестно, чем бы все обернулось. Но она умела брать на себя побочные хлопоты и несла ношу, для него непосильную.
Он был художником, она хозяйкой его галереи. Она не уродилась француженкой. Ее дед, кажется, приехал из Венгрии, или Румынии. Настоящим французом был ее муж, полковник в отставке, когда-то служивший под началом самого де Голля. Она рассказывала семейную историю, он не мог запомнить. Не сохранил в памяти он и имени ее отца, поскольку французы отчеством не пользуются. Но выговор она имела парижский, числилась гражданкой Республики не в первом колене, а он нес жалкий жребий эмигранта. Ту же галерею ему пришлось оформлять на ее имя. Чиновников он боялся как огня. Ее же величественная фигура с осанкой раздобревшей цирковой лошади внушала им уважение. Но, главное ее качество – умение договариваться с мелкими чинами муниципалитета – оказалось для него даром небесным.
Ее звали Камиллой Лурье, его – Денисом Потаповым. Но парижанам, не способным выговаривать иноземные имена, он представлялся Дэном Патэ.
Дэн творил натюрморты – миленькие, тщательно прописанные картинки небольшого формата. Они легко вживались в интерьеры обывателей средней руки – от мелких рантье и заслуживших достаток пенсионеров до бывших проституток, с возрастом принявших облик солидных матрон. Лакированные полотна в строгих рамках из дорогих пород дерева «под старину» могли радовать их глаз от спальни до холла и кухни. Открыв галерею в Пасси – респектабельном квартале города, подальше от туристических троп, живописец и надеялся на эту публику. В два маленьких зала приезжие не заглядывали. Да и зачем – ни видов Парижа, ни интимных будуарных сцен, способных подтвердить вояж в столицу мира, он не писал. Специализировался на изображении слегка увядших букетов. Его поникшие цветы навевали светлую грусть и тактично льстили стареющим буржуа – мол и увядание способно быть прекрасным. Он и назвал свою галерею «Le vieux jardin», что в переводе с французского означало старый сад. Дэн попал в яблочко – желающие создать в обновленной ремонтом квартире добрый ностальгический уют, придачу испытать радость от умильной печали, стали его постоянными покупателями. И несмотря на умопомрачительную жадность, которую французы гордо величают разумной бережливостью, платили за картинку до тысячи франков.
Во времена, о которых идет речь, о Евросоюзе еще не помышляли. Если тогда порядочному парижанину вы бы посмели заикнуться, что через пару десятков лет вместо милых его сердцу франков ему придется расплачиваться Евро, он бы плюнул вам в лицо.
Посетителей галереи Камилла принимала, как хозяйка богатого дома принимает старинных друзей чуть меньшего достатка. Любому находила нужные слова и ненавязчиво помогала с выбором натюрморта. Покупатели к ее советам прислушивались. А их день ото дня становилась больше. Камилле это только придавало тонуса. Она даже завела нечто вроде чайной церемонии. За небольшим столиком «гостю» после покупки очередного букета предлагалась чашка чая с «русскими сушками» и милая болтовня о галстуках президента. Валери слыл модником и галстуки менял по десять раз на день. В новом амплуа Камилла чувствовала себя как рыба в воде и гордилась тем, что «цветные к нам не ходят».
Нельзя сказать, чтобы Дэн быстро обогатился. Но с первых недель галерея стала приносить вполне сносный доход, и, будучи человеком без особых претензий, он зажил припеваючи. К чести мастера стоит отметить, Дэн не страдал манией величия, свое дарование оценивал весьма трезво, и его вовсе не обижало презрение модных журналов, не упоминавших на своих страницах ни его галерею, ни его самого. Если быть до конца откровенным, мастер понимал, – он не создает шедевров. И не стыдился этого, а даже испытывал нечто вроде гордости. Его тешило сознание – он точно вычислил вкусы самодовольного французского мещанина и заставил его раскошелиться.
И если у Дэна и водились слабости по части тщеславия, то ни в амбициях живописца. Таких слабостей у него было две. Первая, довольно банальная для всякого творца, – женщины. Дам он любил молодых, нетолстых, так чтобы жирок не скрывал волнующих изгибов в их стане, в меру сообразительных, и обязательно хорошего воспитания. Платных дев он не признавал, а одноклеточные искательницы приключений его не возбуждали. Исключения могли составлять экзотические куколки из дальних стран. Мастер питал мужской интерес к представительницам индокитайской расы. Но если приезжие туземки и не отличались интеллектом, они, как все женщины востока, мало говорили и старались ублажить своего временного повелителя. К тому же, будучи эмигрантом из России, живописец сам отвратительно говорил по-французски, и с иностранками, которые так же коверкали слова, ему было общаться проще.
Вторую свою слабость мастер от большинства знакомых утаивал. Эта страсть была тихая, больше смахивающая на зуд, – Дэн баловался сочинительством. Начал с маленьких рассказиков и эссе. Но постепенно вошел во вкус и выдал нечто вроде романа. Все его опусы имели ярко выраженную сатирическую окраску и высмеивали пороки далекой родины. Потапов не боролся с режимом, от которого удрал, а пытался рассмешить себя и других, выстраивая в русле этого режима абсурдные фантазии. Заканчивались семидесятые годы. Из Советского Союза массово уезжали евреи, и иже с ними те, кто решил, воспользовавшись фиктивным браком, или дальним родством, смыться из страны Советов. Еврейские женихи и невесты сразу подскочили в цене и стали «счастливым билетом» для желающих перебраться на Запад. По документам они просились на историческую родину в Израиль. Но большинство счастливцев, как еврейской, так и иной национальности, оказавшись по ту сторону «железного занавеса», оседали в Европе, или летели за океан в Штаты.
Дэн сочинил роман, где все происходило ровным счетом наоборот. Со всего мира евреи устремились в Советский Союз и именно его назвали своей исторической родиной, а в Израиль потянулись русские, татары и прочие народности, проживающие в СССР. Естественно, издать такое в брежневские времена на родине нечего было и думать. А эмигрантские журналы Парижа печатали либо нападки членов русской диаспоры друг на друга, либо откровенную брань по адресу большевистской России. Дэн не писал ни того ни другого и на публикацию не надеялся. Но близким друзьям иногда рукопись показывал. Те высказывались восторженно, но сочинитель не верил, – на то они и близкие друзья, чтобы тебя ободрить. Первым профессиональным читателем его романа стала Вера Пелголева – москвичка бальзаковского возраста с пышными формами и игривой челкой.
Вера Моисеевна прикатила в Париж на три дня и остановилась у Потапова. Лично, до дня приезда, живописец Пелголеву не знал и до встречи с женщиной не имел ни малейшего представления о ее существовании. Визитершу рекомендовал письмом его хороший знакомый по прежней жизни, Олег Старовцев. Он просил Дэна приютить Веру на три ночи, заверив, что днем он гостью не увидит – она мечтает бродить сутки напролет по Парижу и нуждается лишь в коротком ночном отдыхе.
Потапов тогда снимал студию на чердаке, где мольберт, его ложе и ниша с плитой для приготовления еды находились в одном помещении – комнате метров тридцати. Захватывающие виды на крыши Монмартра компенсировали душ и уборную на первом этаже, а толщина стен и ставни преграждали доступ в мансарду разнообразным городским звукам. Для московского интеллигента в слове «Монмартр» слышится нечто волшебное. Но по сути это дешевый район с изобилием чернокожего жулья, всевозможных наркоманов и праздных приезжих зевак. Оттого там недостаточно чисто и достаточно шумно. Дэн жил в таком месте не из романтических, а из самых житейских побуждений – на лучшее жилье не имел средств.
Снимая чердачную обитель, живущих гостей он не планировал, но отказать соотечественнице счел недостойным, и, постелив себе на полу, освободил тахту для нее.
Днем московская дама действительно гуляла по Парижу, а вечером ужинала в его мансарде.
К удовольствию хозяина и, возможно, к огорчению сорокапятилетней путешественницы, романа у них не возникло. После трапезы из продуктов, приобретенных в лавке напротив, они усаживались на потертый диванчик и с бокалами вина говорили о Москве. Точнее, говорила она, а он слушал. Бдения заканчивались с рассветом. Но Дэн, зная, что через три дня у приезжей закрывается виза, сумел сохранить на весь срок ее визита маску гостеприимного малого. Да и ее разговорчивость его не успела утомить – он уже несколько лет не был в Москве и не без интереса выслушивал столичные сплетни. А как выяснилось, Пелголева служила в министерстве культуры и все про всех знала. Во время завершающей ночной беседы Вера Моисеевна, наконец, выговорилась и снизошла поинтересоваться житьем-бытьем Потапова на чужбине. Художник признался, он не творит, а пробивается ремеслом, «для души» же балуется прозой. Вера Моисеевна оживилась и пожелала читать немедленно. Потапов уже имел представление, кто его гостья. По образованию Пелголева являясь литературным критиком, и ей работа чиновника душу не грела. Так уж сложилось – приходилось заниматься не своим делом. Что за литературными процессами в стране ей следить не мешало, а состоять в редколлегиях нескольких издательств помогло. Дэн впервые столкнулся с человеком, имевшим прямое отношение к его тайной страсти, и с трепетом вручил ей рукопись. Остаток ночи Вера посвятила чтению его романа.
За утренним кофе она смотрела на Дэна и молчала. Что уже само по себе было странно. Потапов уверился, москвичка способна молчать лишь когда спит или поглощает пищу.