День Победы в первые годы официально не отмечали. Отмечали другие праздники, которые мне запомнились очередями за мукой. Москвичи стояли в них сутками, записывая номера очереди чернильным карандашом на ладонях. Нянька брала меня стоять в очереди, и пироги я ненавидел. Зато обожал салюты.

    В мае сорок пятого мне было полтора года, выходит, я родился во второй половине Отечественной войны. Мама часто потом рассказывала – пока она лежала в роддоме № 7 имени Г.Л. Грауэрмана, там шли аресты медперсонала. Якобы завербованные немцами врачи специально морили мальчиков. Меня уморить не успели…
    К Дню Победы, кажется, я уже научился ходить. В младенческой памяти о войне отпечатались мешки с песком возле подвальных окон и дирижабль, что проносили солдаты по Никитскому бульвару. Дирижабль был огромный, и служивые удерживали его на верёвках. Он плыл у них над головами и поражал размерами. Потом я узнал, что дирижабли подвешивали над Москвой, чтобы мешать полётам немецких бомбардировщиков. Ещё помню ужас от посещения бомбоубежища. Оно находилось в подвале углового здания по соседству с тем самым родильным домом, где я появился на свет. Ужас сохранился от давки. Видно, бомба угодила близко, и нянька положила меня на верхние нары, а внизу в панике давились люди. Случалось, бомбоубежища засыпало, и народ поэтому страшился завалов.
    Уже дошкольником, года через три после Победы, помню разбитый бомбами памятник Тимирязеву в начале Пушкинского. Он несколько лет лежал в крупных кусках камня неподалёку от постамента. А напротив кинотеатра «Повторный», в конце Никитского бульвара, долго сохранялись руины кирпичного дома. В них мальчишки нашли трупы убиенных бандитами москвичей, после чего руины снесли и продлили сквер. Ещё помню, когда меня возили на дачу, по вагонам перемещались калеки – бывшие солдаты, потерявшие на войне конечности. Двигались кто на костылях, кто на тележках с подшипниками вместо колёс. Они пели что-то из репертуара «враги сожгли родную хату» и просили подаяние. Калек в Москве можно было встретить на каждом шагу. Затем они враз исчезли. Товарищ Сталин приказал их отловить и выдворить подальше от столицы, чтоб не напоминали о плохом. В стране всегда чтили мифических героев, вроде несуществующих «панфиловцев», а над

настоящими издевались.
    Отец мой вернулся живым, хоть и дошёл до Берлина. Ордена никогда не одевал. О подвигах своих никогда не рассказывал. Однажды один из его сослуживцев восхищённо поведал матери, как отец забрался в кабину горящего грузовика и вырулил его из колонны. В грузовике везли боеприпасы. Отец успел выскочить до взрыва и колонну спас. Не присутствуй я при таких беседах, вполне бы мог считать его фронтовые похождения лёгкой прогулкой. Сам он, не получив за всю войну ни одной царапины, хотя почти всех однополчан, с кем начинал воевать, похоронил, в рассказах о боевых делах отделывался шуточками. Служил он водителем в войсках связи и и всю войну мотался между передовой и штабами, постоянно попадая под огонь штурмовиков и артиллерии неприятеля. Но ничего героического в том не видел – все воевали. Думаю, если бы я увеличил его фотку и ходил с ней по улицам, он бы решил, что я выжил из ума.
    Видно, в каждое время свои игрушки. Я не застал войну, но застал её горький вкус и боль во вдовьих глазах. А для нынешних поколений война – красивый миф и повод для патриотических маскарадов. В жизни же той страны было больше горькой соли, чем сахарной пудры, и пошлого пафоса народ себе не позволял.