Сайт писателя
Андрея Анисимова

Дед Арташес не слишком переживал потерю нефти. Ехать из России он не хотел, считая пришествие гегемона делом временным. Утверждение Ленина, что любая кухарка может управлять государством, казалось смешным даже для Ефросиньи Тихоновны. К тому же дед учился в Сорбонне и в молодости успел немало поколесить по миру, оттого и сама мысль о возможном путешествии, да еще неизвестно куда его угнетала. А потребности в еде, как и в светских удовольствиях, он имел скромные.
Неонила Александровна, наоборот, предпочитала жизнь бурную и любила полный дом гостей, к тому же знаменитых. Мама помнила, что в квартире на Поварской бывали Качалов, Есенин и много других артистических звёзд того времени. Из ученых у них часто появлялся изобретатель противогаза химик Николай Дмитриевич Зелинский. С его дочерью, старейшей художницей страны Раисой Николаевной Зелинской мама дружила всю жизнь. Мама до девяноста лет немного не дожила, а Раиса Николаевна в свои девяносто организовала в Москве персональную выставку, и не где-нибудь, а в Третьяковской галерее.
Меня дочка академика тоже примечала как юного коллегу, приглашала в свою мастерскую, взяв на себя роль моего наставника. Жили они тогда с мужем Альфредом Феликсовичем Платэ в профессорской квартире ее отца на территории старого МГУ на Манежной. Ее супруг «унаследовал» не только дочь академика, но и его кафедру - Раиса Николаевна вышла замуж за любимого ученика папы.
С Альфредом Феликсовичем Платэ я почти дружил. Уже в мои студенческие годы он летом брал меня на своей «Волге» в Латвию порыбачить. Там на реке Гауя существовал летний лагерь для сотрудников Московского Университета. По дороге ученый останавливался у всякого исторического камня и подробно описывал увиденное в своем блокноте, что меня забавляло. Зачем химику это было нужно, видимо, не знал и он сам. Но рефлекс ученого требовал фиксации. Академика Платэ больше нет. Он остался в моей памяти скромным и деликатным интеллигентом.
Должен заметить, что и Раиса Николаевна, хоть и являлась профессиональным живописцем, членом Союза художников, но вела образ жизни скорее служаки, нежели богемы. Каждый день после завтрака, проводив мужа на его кафедру, она вставала за мольберт и трудилась не менее шести часов. Работу она считала своим долгом, и исполняла этот долг ежедневно. В дополнение к этому вечерами по четвергам вызывала натурщиков, которых рисовала вместе с коллегами. Несколько лет и я посещал ее «четверги».
Во время сеансов она часто вспоминала квартиру на Поварской, где бывала у моих предков вместе со своими родителями. Самого академика Зелинского я помню слабо, от мамы слышал, что старый ученый в семьдесят лет страстно влюбился. Покинул свою семью и женился на собственной аспирантке. Пятьдесят лет разницы не помешало ему прожить с молодой женой еще двадцать лет и родить двух сыновей. Но деда на Поварской он посещал еще со своей супругой Евгений Павловной и их дочерью Раисой. Раиса Николаевна эти посещения хорошо помнила. И часто мне рассказывала, как при шумных вечеринках мой дед Арташес оставался в домашнем халате и хоронился от гостей жены в своем кабинете, предупредив прислугу и домочадцев, что его якобы нет дома. Причем Зелинский имел право не верить и заходить в кабинет. По словам Раисы Николаевны, ее отец оставался там по нескольку часов. Мама тоже помнила их беседы. Дед Арташес так долго беседовал только с двумя мужчинами – Николаем Дмитриевичем Зелинским и Василием Алексеевичем Смирновым. Дружба с Василием Алексеевичем объяснялась просто – Смирнов был таким же лошадиным фанатом, как и мой дед. До большевиков Смирнов считался купцом, и снабжал фуражным зерном множество конюшен с породистыми лошадками, в том числе и конюшню деда. Но если дружба деда с академиком Зелинским подарила мне добрых и близких людей в лице Раисы Николаевны и ее супруга, то дружба со Смирновым подарила мне жизнь. Но об этом немного позже.
Во второй половине двадцатых НЭП власти начали сворачивать. Пошла травля богатых людей в прессе и первые аресты среди нэпманов. Квартиру на Поварской уплотнили до двух комнат, вселив в остальные несколько жильцов, одним из которых стал начальник районной милиции. Ограбить дедушку как бывшего буржуя властям показалось мало - его выслали в Туапсе, а взять с собой семью не разрешили. У бабушки отобрали магазин. Привычной к роскошному образу жизни Неониле Александровне растить дочь и существовать стало не на что. Прислуга разбежалась, и лишь одна Ефросинья Тихоновна осталась хозяйке верна. При всех недостатках этой женщины, в трудные минуты жизни она проявляла себя достойно.
Оставшись без мужа, Неонила Александровна имела множество предложений от состоятельных мужчин, в том числе и представлявших новую власть. Искал ее расположения и пролетарский поэт Демьян Бедный. Бабушка ему ответила, что хама с таким рылом она бы и кучером не наняла. Поэт обиделся и написал на бабушку фельетон в «Правду». Как я понимаю, среди ее ухажеров были и вполне достойные мужчины. Но Неонила Александровна любила мужа и выход искала иной.
Она вспомнила о должнике. Господин Нобель еще за полгода до февральского переворота перестал платить деду за аренду нефтяных скважин, задолжав ему таким образом около полумиллиона франков. Франк в начале двадцатого века тянул в десятки раз дороже, чем в его конце. Неонила Александровна решила катить в Париж, где находился главный офис Нобеля, и требовать с него долг. Свою дочь (мою маму) Неонила Александровна оставила с нянькой в Москве и отправилась во Францию. Нобель от встреч с бабушкой увиливал, откладывая встречу неделя за неделей. Жила бабушка в Париже у сестры мужа. Мой дед Арташес Иванович выдал эту сестру замуж за управляющего своими нефтяными активами. А того, как специалиста и не буржуя, а служащего, большевики отправили во Францию торговым представителем по тем же нефтяным делам, которыми он занимался у деда. Родственники бабушку не гнали, а Нобель все не принимал. В Париже она прожила год, получила приз первой красавицы на конкурсе красоты, но франков от Нобеля так и не дождалась.
Арташес Иванович отбывал свою южную ссылку, служа в какой-то конторе, не жалуясь на судьбу и не кланяясь властям с просьбами о милости. По тем скупым воспоминаниям людей, его знавших, и конечно мамы, дедушка обладал удивительно мягкой, доброжелательной манерой общения. И все, кто его знал, в том числе и чекисты, вредить ему не хотели. Он искренне не печалился об утерянном богатстве, понимая, что множество людей прозябают в бедности. Еще в те времена, когда он обладал средствами, помогал всем, кто к нему обращался, и если бы не практицизм бабушки, регулировавшей очередь просителей, эти просители оставили бы его без штанов еще задолго до большевистских грабителей. В Москву к жене власти его не пускали, хотя и жизнь особо не портили. Но все это происходило до поры до времени. Однажды к нему заявился местный милиционер, что жил по соседству, играл с дедом в карты и водил с ним дружбу. Страж порядка со слезами на глазах показал Арташесу Ивановичу ордер на его арест и так со слезами повел в тюрьму. Друга ему было жалко, но приказа не ослушаешься. Эпизод этот происходил на глазах моей мамы, которая в тот момент восьмилетней девочкой гостила у отца в Туапсе. Вскоре деда перевезли в Соловецкий лагкерь, где охранники с заключенными в карты уже не играли, а частенько выводили голыми на мороз и обливали водой. Обледеневшие скульптуры-трупы иногда неделями простаивали на морозе. Дедушка этой участи избежал, но и того что было, хватило с избытком.
Тем временем бабушка вернулась из Парижа ни с чем. И сразу же попала под неусыпный надзор ЧК. Дзержинские соколы не верили, что Нобель с ней не расплатился. Они ждали, когда она начнет тратить франки, чтобы взять ее с поличным. Интереса своего сотрудники с Лубянки не скрывали. Шпики ходили за бабушкой открыто. Она уже понимала, что рано или поздно за ней придут. Даже если у нее нет франков, она все равно живая наследница конфискованной нефти, а это для власти лишняя головная боль.