Сайт писателя
Андрея Анисимова

    Если по линии мамы во мне и текла кровь древних представителей армянского духовенства и хохлацких помещиков, то по линии отца я, как раньше говорили, смесь жида с канарейкой.
    Прадед мой по отцу, Николай Александрович Монин, похоже, кроме соучастия в детородном процессе, заметного следа после себя не оставил. Во всяком случае, семейная хроника об этом умалчивает. Что нельзя сказать о его супруге и моей прабабушке. Евдокия Лазаревна Монина уроженка Юзовки (ныне Донецк), появилась на свет в местечковом еврейском семействе. В сознательном возрасте крестилась и приняла православие. В те годы крещение снимало с евреев запрет селиться за чертой оседлости и открывало им дорогу в столицы империи. Однако сама прабабушка эту черту не пересекла, оставаясь в Юзовке до конца своих дней. Женщина она, судя по всему, была весьма волевая, отличалась мощным житейским потенциалом и врожденной склонностью к бизнесу. Начав свой «гешефт» с выпечки пирожков для шахтеров, сумела прикупить несколько шахт и нажить изрядный капитал. Век свой она закончила трагически - ее зарезали и ограбили собственная прислуга со своим сожителем.
    Но это случилось позже, когда шестеро ее детей уже успели вырасти и получить образование. Бабушку мою Елену Николаевну, вместе с сестрой Ниной, Евдокия Лазаревна отправила учиться в Харьковский пансион благородных девиц. Барышень там обучали музыке, французскому и немецкому языкам, а заодно светским манерам. Проживая в Харькове без родительского надзора, сестры вели достаточно вольный образ жизни. Судить об этом можно хотя бы потому, что их общества искал Александр Вертинский, удиравший от столичных революций в еще нетронутую ее пожаром Малороссию. Он даже стал шафером на свадьбе Нины Николаевны. 
    Кстати, с этим удивительным артистом косвенно судьба меня свела дважды, а один раз и впрямую. Мой тбилисский приятель Леван Хаиндрава был шафером на свадьбе уже самого Вертинского в Шанхае. А меня десятилетним отроком мама взяла в Дом литераторов на концерт Александра Николаевича. А после выступления мы с другом мамы, артистом Абрикосовым, отправились в артистическую уборную певца, где он своей рукой провёл по моей детской головке. Внешность артиста, помню, меня напугала. Но это было много позже после его возвращения на родину. А тогда он от нее бежал на Украину. Но большевики вскоре добрались и туда.
    В разгар революционных перемен моя бабушка Елена Николаевна тоже вышла замуж. В качестве спутника жизни она нашла белогвардейца Михаила Анисимова, оказавшегося впоследствии агентом ОГПУ. С ним бабуля проследовала в Константинополь, где в картежной компании эмигрантов хвасталась мужем-разведчиком. Придя в ужас от беспечности болтливой жены, Анисимов исчез навсегда. Оставил ли он легкомысленную молодицу в положении или моя бабушка родила сына еще от кого-то, сказать не берусь. Похождения Елены Николаевны, а главное, рассказы о них, подавались в разных версиях, и что там правда, а что вымысел, уже сам черт не разберет. Во всяком случае, отец мой Юрий Михайлович, когда я уже в зрелом возрасте пытал его, кто же на самом деле мой родной дед, от ответа уклонялся. Иногда признавался, что не хочет об этом говорить, иногда утверждал, что кровного отца и сам не знает. В семье на эту тему говорить было не принято. Мама тоже пыталась это выяснить у мужа и у самой свекрови. Елена Николаевна что-то ей отвечала. Но бабушка имела обыкновение рассказывать о себе небылицы, что в конец запутывало мою родословную. В результате отчество моего родного деда до сих пор остаётся для меня тайной.
    Зато другая невероятная история, связанная с сестрой бабушки Людмилой Николаевной, вполне правдива. Эта история, тянувшаяся до середины шестидесятых (смерти женщины), часто обсуждалась в семье, поскольку несла родственникам определенную угрозу.
    Началась эта история в канун революции. После пансиона благородных девиц Людмила Николаевна вышла замуж, сделав, как тогда говорили, блестящую партию. Ее мужем стал богач-миллионер харьковский обувной фабрикант, Корчаков-Севицкий. В разгар гражданской войны Людмила Николаевна, горячо сочувствуя Белому движению, рвалась на фронт. Супруг-фабрикант разделял ее романтические устремления. Сам он воевать с большевиками не пошел, но денег на святое дело не пожалел - приобрел для жены санитарный поезд. И молодая фабрикантша, в качестве сестры милосердия, отправилась на нем в расположение белой армии. Белогвардейцы отступали, неся большие потери. Санитарный поезд не успевал принимать раненых. Выхаживая одного из них - молоденького красавчика-офицера, Людмила Николаевна влюбилась и сбежала с ним от мужа.
    После победы красных, опасаясь, что ОГПУ докопается до их белогвардейского прошлого, супруги много лет хоронились по разным дырам, подальше от глаз столичных властей. Красавчик-офицер оказался человеком ничтожным, и Людмила Николаевна всю жизнь работала в поте лица и его содержала. Власти до них так и не добрались - либо не докопались до правды, либо сочли дело не заслуживающим внимания. Так или иначе, но их не тронули. И оба супруга умерли своей смертью.
    От рук НКВД в начале тридцатых погиб старший брат бабушки, Лазарь. По воспоминаниям родственников, находясь в заключении, он швырнул в охранника нечистоты, а тот его застрелил.
    Второй брат, Александр, застрелился сам еще до революции, когда по России в среде разочарованной молодежи прокатилась волна самоубийств. Мода на декаданс идеализировала смерть и увлекла многих юношей и барышень.
    Бабушка в молодости тоже обожала декадентских поэтов, заучивала их стишки, но о самоубийстве не помышляла. Ей больше нравилось крутить романы, меняя поклонников и мужей. Дольше всех продержался Василий Алексеевич Смирнов, что и стал моим вторым неродным дедом. Так уж получилось, что Елена Николаевна оказалась единственной родной бабушкой, которую я застал в добром здравии и хорошо помню.
    Дошкольником, а потом учеником младших классов, проводил лето у нее на даче в Подрезково. Теперь это нечто вроде окраины Москвы, а в конце сороковых - дальнее Подмосковье, несколько десятков дач, окруженных девственной природой. Добирались дачники до Подрезково пригородным поездом по Октябрьской железной дороге. Человеческая память работает избирательно. Из глубин прожитых лет воспоминания детства выплывают подробными вплоть до незначительных мелочей отдельными эпизодами, а длительные отрезки между ними стираются полностью. Помню, как на выходные мама привозила меня на Ленинградский вокзал и сдавала отчиму отца, дяде Васе - Василию Алексеевичу Смирнову. Бывший купец, а при Советах служащий какой-то заготовительной конторы, остался в череде бабушкиных замужеств последним ее супругом. 
    Дядя Вася свободной от авоськи рукой брал мою детскую пятерню и вел на перрон. Часто на соседнем пути красовался мощный паровоз, таскавший в Ленинград знаменитую «Красную стрелу». Паровоз этот отличался особой обтекаемой формой и портретом Сталина. Наш пригородный трудяга выглядел куда скромнее. Состав из шести-семи вагонов тянул обычный паровоз. Перед отправлением он сердито пыхтел, изредка со свистом выпуская из-под брюха котла лишний белый пар.
    Садился дед в вагон для курящих, что тогда имелись в каждом дачном поезде. Выбрав свободное место, пристраивал меня поближе к окну и обстоятельно устраивался напротив - вешал авоську на крюк для одежды, клал рядом с собой газету, извлекал из внутреннего кармана пиджака серебряный портсигар с монограммой на крышке, вытягивал из него плоскую сигарету (фильтров тогда еще не придумали) и специальные ножницы. Резал ими сигарету напополам. Половинку убирал обратно в портсигар, смачно щелкнув его замочком, а другую вставлял в мундштук. Затем откидывался на деревянную спинку скамьи и чиркал спичкой.
    Я с большим интересом отслеживал его манипуляции и радовался их длительности. Во время них дядя Вася со мной общался, рассказывая что-то забавное. Закурив, утыкался в газету «Гудок» и сворачивал ее, когда состав причаливал к Подрезково. Двадцать километров пути локомотив преодолевал за час. Медлительность объяснялась частыми остановками - паровая машина не может быстро набирать скорость. В пути вонь от дыма курильщиков смешивалась с гарью от паровозного котла, что затягивали открытые окна, и атмосфера в вагоне держалась тяжкая. Но я смотрел в окошко и ничего не замечал - страсть к путешествиям во мне проснулась рано. В середине пятидесятых паровики заменили электричками, и время пути сократилось вдвое. Но бабушка до этого не дожила.